ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НЕВОЛЯ

Славония,

Месяц Посева и Наречения

Высокий мужчина с густой русой бородой безмолвно застыл на невысоком помосте среди шумного зорницкого* торжища. Седина паутиной покрыла его спутанные волосы, но он был далеко не стар и весьма крепок. Серые глаза равнодушно смотрели вокруг, но, казалось, ничего не видели: в них отражалась лишь неизбывная и непонятная чужим скорбь. Горделивая стать привлекала взоры любопытных, но неведомая сила, проистекавшая от незнакомца, вместе с тем пугала.

Подле на полотняном стульчике восседал молодой кучерявый рамей. Платком он то и дело вытирал пот, градом катившийся со лба от палящих лучей полуденного солнца, и с тоской поглядывал на снующий мимо базарный люд. Время от времени юноша оглашал воздух призывными криками: "Раб! Сильный и послушный раб! За смешную цену!"

- За смешную, говоришь? - послышался рядом грубый голос.

Перед парнем остановился дюжий славон. Загорелый, широколицый, с горбиной на крупном носу. В его дорожное платье намертво въелась красноватая пыль, свидетельствовавшая о том, что он прибыл с севера - из Кладезных гор.

Продавец оживился:

- За смешную, господин! Истинно за смешную. Сто дирхамов*. В Виллазоре за него, - он кивнул на русобородого, - дали бы все триста.

Горбоносый наморщился, производя в голове какие-то вычисления:

- Это пять на десять гривен по-нашему... Дорого! Эдак разорюсь, покуда соберу обоз на рудники.

- Только для вас! - заволновался кучерявый. - Девяносто пять.

Купец обошел невольника со всех сторон.

- Видок у него какой-то... Еще издохнет с тоски по дороге. Нет, пожалуй, не возьму.

- Девяносто! - взвыл продавец. - Только из уважения к вам, господин! Поглядите на его мышцы! Коня на раз поднимает. В забое за троих работать сможет!

- Что сильный, сам вижу. А ну, как бузить начнет?

- А уж смирный какой! - расхвалил свой "товар" торговец. - Вон, я его даже без цепи держу. Но так и быть, отдам за восемьдесят пять.

- Откуда ж этакий благостный раб взялся-то? - хмыкнул покупатель.

- А это уж не твоего ума! - насторожился молодец. Из голоса его вдруг исчезли угодливые нотки. - Я в твои дела не лезу, и ты в мои не суйся, почтенный. Покупаешь? Нет? Это моя окончательная цена.

- Странный ты какой-то, рамей. Ваши обычно так дела не ведут. Ну, да ладно. Скажу и я свою последнюю цену: семьдесят пять. По рукам?

Кучерявый на мгновение замешкался:

- По рукам! - и, обернувшись к невольнику, довольно провозгласил: - Эй, Найден, вот твой новый хозяин.

* Зорница - город в Славонии

* дирхам - денежная единица Фениции

Глава первая

КАРАВАН

ОЛЕШКА не заплакал.

Прежде слезы бывало сами рвались наружу. Без всякого разрешения. По любому горькому поводу. А тут - нет. Ни капельки.

Лишь злость безмолвно заклокотала в горле, когда грубые руки швырнули его за решетку, а за спиной громко лязгнул замок невольничьей клетки.

Но княжич сдержался.

Молча опустился на истертые щелястые доски, стараясь не смотреть по сторонам. И сжал ладонями уши, чтобы не слышать тоскливый поскрип колес и непонятные выкрики надсмотрщиков.

Внутри осталась одна пустота - ни мыслей, ни желаний, ни тревог. Ничего!

Пустоту проворно, будто ручей, прорвавший запруду, заполонила усталость. Без остатка. От макушки до пят.

Он захлебнулся в этой усталости. Темной и липкой как смола.

Надо выбираться отсюда! Сдаваться нельзя! - еще пыталось сопротивляться сознание.

Олешка нащупал отчий перстенек. Помоги!

Но вдруг безумно закружилась голова.

Княжич охнул, и, сжав кольцо в кулаке, сгинул в мрачной пучине беспамятства...

Вокруг вновь стелилась степь. Но не сухая и безжалостная, а полная цветов и ослепительной зелени. И небо здесь было не песчано-ядовитое, а нежно-синее, с бесконечными стадами белых барашков-облаков.

По степи, в густой траве, брел одинокий путник в темно-синем плаще. Глубокая накидка скрывала лицо. Но что-то очень знакомое сквозило в стати, в движениях странника. До боли знакомое!

Дерзкий торок бесцеремонно сдернул накидку назад, обнажив длинные золотые пряди.

От волнения и радости у княжича засвербело в носу.

Ма-а-а-ма!

Он рванул навстречу. Полетел, не чуя ног. И теплый ветер запутался в его светлых вихрах...

Олешка не вытерпел и чихнул.

Пестрый степной ковер превратился в цветастую юбку - грязную и драную. Чужие морщинистые пальцы скользили по его спутанным волосам. Княжич понял, что лежит, уткнувшись в колени старухи-синдки.

Тьфу ты! Росс вскочил.

Увидев, что он пришел в себя, старуха беззубо заулыбалась и залопотала на своем языке.

Княжич разозлился. И снова уселся посреди клетки, скорчив недовольную ряшку: зачем, старая, оборвала такой хороший сон? Опять он не встретился с мамой, не поговорил, не пожалился. Глупая бабка!

Повозку потряхивало на ухабах.

Солнце уже закатилось за овидь. Сколько он проспал?

По обе стороны большака тянулись все те же полуголые холмы.

На ночлег караванщики остановились в широком распадке.

Олешка слышал, как надсмотрщики смеются и ругаются у костров. Вдали кто-то отрывисто тявкал и подвывал. Нет, не волки. Волков княжич встречал - когда отец брал его на охоту в предгорья. Здешнее зверье, скуля, словно выпрашивало подаяние. Чакалки, видать, людей почуяли, решил росс.

Пленникам раздали вонючую похлебку - по одной большой чашке на повозку.

Княжич не притронулся к ней. Есть хотелось зверски - аж живот сводило, но голод не смог пересилить брезгливость при виде бурой жижи. Бе-е-е! Санкино варево из корешков и трав в лесу и то было приятнее для глаз.

Соседи по клетке оказались не столь привередливы. Пищу из чашки черпали прямо руками. Ровно скоты - прости мя, Варок!

Помимо Олешки, в повозке обитало еще пятеро: та старуха-синдка, три ее товарки помоложе - в таких же пестрых и облезлых платьях, и кучерявый мужичок в рванине - и не поймешь, какого роду-племени. А...

А где же Санко?!

Княжич растерянно оглянулся.

Вот те раз!

От испуга, что он потерял дружка, затёпало сердце.

Их же вроде вместе тащили!..

Вдруг, пока он валялся в беспамятстве, с Санко приключилось что?

Захотелось взвыть. Как те чакалки.

Княжич опять сдержался, но задрожал точно осиновый лист.

Старуха заметила его беспокойство. Вытерла о подол руки. Встала, кряхтя и чуть не опрокинув плошку с похлебкой.

Вот страшила! Тощая как смерть, не лицо - сушеная слива, седые косицы по пояс, костлявые ручищи...

Чего хочет? И без того худо...

Этими самыми ручищами, серыми от въевшейся грязи, с длинными черными ногтями, синдка ухватила княжича за подбородок. Развернула назад - так, что Олешка едва не свихнул шею, ткнула в темноту скрюченным пальцем: мол, туда смотри. И снова провела ладонью по его волосам. От старухи разило кислятиной, росс даже перестал дышать, но послушался и обратился в сгустившиеся сумерки.

Поначалу ничего не приметил, а потом, в соседнем возке углядел съежившийся комочек в знакомой одежке. Санко!

- Санко! - радостно позвал княжич, забыв про горести. И про старуху, которая не отошла и все гладила его по маковке. Будто собственного внука.

Славон немедля встрепенулся, точно ждал:

- Леший?! Слава Мокуше, очнулся! Двудни без памяток! Я уж убоялся: не помер ли?.. - словно пытаясь убедиться, что это верно росс, дружок просунул сквозь прутья руку - благо, возок, в котором он обретался, поставили впритык к олешкиному.

- Два дня? - захлопал ресницами княжич. - Не... не помню! А ты... как? - Олешка прильнул к решетке.

И тотчас отпрянул - щеку обожгла свистящая боль. Осев от неожиданности, он почувствовал, что к подбородку потекла горячая струйка. Прикрыл ладонью саднящую скулу.

- Куп каран, сийар ада! - рядом как из-под земли вырос тучный синд. Кожаный хлыст свистнул еще раз, звонко ударив по прутьям клетки.

- Ах ты, гад! - завопил Санко. - Ну-кась, достань, черт плешивый!

В повозках загалдели. Славона схватили за плечи и оттащили в глубь колымаги, спрятали за спинами.